УДК 316.77

Тищенко Н.В.

СТРАТЕГИИ ФОРМИРОВАНИЯ ИДЕНТИЧНОСТИ В МЕСТАХ ЛИШЕНИЯ СВОБОДЫ

Саратовский государственный технический университет

В статье анализируются нарративы интервью с осужденными на предмет выявления способов конструирования гендерной идентичности. Выявляются особенности формирования Я-концепции, связанные с нахождением индивида в изолированном обществе.

Ключевые слова: нарратив; гендерная идентичность; маскулинность; феминность.

The basic object of research are interview with condemned in which ways of designing of gender identity come to light. Features of formation the «Self-conception» connected with a finding of the individual in the isolated society come to light.

Key words: narrative; gender identity; masculinity; femininity.

Статья посвящена выявлению особенностей конструирования гендерной идентичности в условиях лишения свободы, на основе материалов нарративов интервью с осужденными мужчинами и женщинами, а так же сотрудниками пенитенциарной системы. Всего было собрано 25 интервью: 8 – с осужденными женщинами, 11 – с осужденными мужчинами, 6 – с сотрудниками УФСИН и колоний. Интервью проводились с 2004 по 2007 гг. С некоторыми из респондентов удалось побеседовать несколько раз, поэтому эти интервью представляются более откровенными и содержат важную для исследования информацию. Во многом специфика организации и трансляции феминных и маскулинных практик в колониях объясняется смещением представлений респондентов о публичном и приватном пространствах. При реконструировании текстов интервью мы опираемся на позиции когнитивных методов, целью которых является «понять мыслительные процессы, управляющие ответами респондентов во время опроса» [4, 8]. Эта методология позволяет вскрыть особенности взаимодействия когнитивных полей исследователя и информанта, которые зачастую имеют противоположные значения. Когнитивные методы максимально смягчают возможность наложения неадекватных тексту нарратива смысловых рядов, которые формируются согласно исследовательской позиции интерпретатора.

В анализе интервью мы применяем социально-конструкционистскую методологию, которая позволяет определять «социальные факты» и «социальную реальность» в качестве продуктов дискурсивных практик. Исследование направлено не на выяснение «что же происходит на самом деле», а на уточнение того, каким образом респонденты интерпретируют реальность, что именно в их дискурсе определяется как «истинное» и «ложное» [2, 94–136]. Соответственно, в исследовательский ракурс попадают социальные практики, способы построения нарративов, властные стратегии, которые и насыщают представления индивида о собственной гендерной идентичности [3, 549–558].

Если принять за исходное определение нарратива как последовательности высказываний, организованных вокруг определенного ядра событий [5, 111], то в применении к рассказам наших респондентов, осужденных, возникает ряд методологических проблем, от решения которых зависит характер исследования. Нарратив подразумевает наличие когнитивного перехода, включающего несколько стадий формирования ответа. Различными исследователями отмечается наличие, как минимум, четырех ступеней: понимание вопроса (1), поиск адекватной информации (2), вынесение суждения (3), формулирование ответа (4) [4, 31]. Для того чтобы эти ступени были представлены в рассказе, необходимы некоторые навыки оценки и анализа со стороны респондента, но самое главное – желание информанта дать соответствующий его собственным представлениям ответ, а не использовать выработанные общественным мнением суждения. Определить, насколько ответы отражают личное мнение индивида, возможно через соотнесение личного семантического словаря индивида и его навыков построения предложений с существующими шаблонами высказываний и оценок.

Нарушение когнитивного перехода

Формулирование ответа в нарративах осужденных происходит в обход обозначенных четырех стадий. Здесь мы сталкиваемся со специфическими семантическими и логическими конструкциями, чье возникновение объясняется нарушением разграничения на приватное и публичное в условиях лишения свободы. В местах лишения свободы через режимные правила и нормы внутренней тюремной субкультуры осуществляется перераспределение частных/индивидуальных и общественных интересов, символов и пространств. В ответах осужденных максимально завуалировано личное отношение, индивидуальная оценка и почти полностью отсутствует способность к реконструкции возможных событийных рядов.

Четырехстадийная формула ответа нарушается в интервью с осужденными потому, что режимные правила, стремящиеся контролировать семантические и когнитивные построения осужденных, изначально направлены на вытеснение как поиска адекватной информации, так и вынесение суждения. В данном случае под вопрос ставиться сам смысл нарративного изложения. В тексте достаточно тяжело обнаружить присутствие рассказчика, услышать его оценку окружающих, даже если такая оценка и дается, она номинальна по сути и респондент избегает давать ей объяснение. Строение такого рода нарратива больше напоминает последовательность отдельных фактических срезов, которые достаточно осторожно подбираются рассказчиком. Респондент не стремится «понять вопрос», скорее он пытается как можно скорее завершить процесс расспрашивания и свои ответы строит именно согласно этой логике. Вот отрывок из интервью с осужденным (Александр, 38 лет):

И. Опишите, пожалуйста, распорядок Вашего дня в колонии. Как обычно складывается Ваш день в колонии?

Р. Не понимаю, зачем это Вам… [предел понимания]

И. Расскажите, чем Вы обычно занимаетесь в течение дня.

Р. А может Вам какую–нибудь историю нужно рассказать?… Особенную?… Нет?… Как обычно… Я?.. или все остальные?..[поиск адекватной информации]

Все разными вещами занимаются… [предел ответа]

Я ничего не делаю. Я на особом положении. У меня даже курево лучше, чем у охраны, они что попроще дымят, а я Marlboro, не хуже. Я и не работаю, не ем со всеми, у нас все свое. Один, он сам с Украины, сидит с нами, он сам вызвался поваром, а мы что, не против, нам легче, думать не надо. Но мы к нему с уважением. Да… сам ведь вызвался, говорит – готовить буду на всех. [вынесение суждения]

Ну в клубе я сижу весь день. Там в карты, в шашки, нарды, туда начальники и не заходят. Клуб – это наше место. Мы там и развлекаемся, у нас ансамбль, да, я на гитаре… играю. Вот и все. [формулирование ответа, не предполагающее дальнейший рассказ]

И. А как проходит день у других осужденных?

Р. Не знаю… Мужики – они просто работают и ждут освобождения. Они просто терпят все. А так, не знаю. За себя знаю, за остальных нет.

Респондент с самого начала отрицает важность и необходимость той информации, которой он владеет. Фраза «не понимаю, зачем это Вам» не демонстрирует расхождения в когнитивных рядах спрашивающего и отвечающего. Этим замечанием осужденный показывает, что его рассказ заключает в себе знаки и смыслы, не имеющие значения для слушателя, которые, более того, не могут быть адекватно восприняты и воспроизведены. Респондент уверен в наличии абсолютного семантического и когнитивного разрыва между ним и интервьюером. Этим и объясняется отсутствие четкого когнитивного перехода в построении ответов, постоянно прерывающихся самим респондентом. Предел понимания или предел ответа – это своеобразный барьер, проникнуть за который можно, лишь обладая знанием специфических семантических кодов.

Другой осужденный  в своем интервью прямо указывает на наличие таких кодов и сложность их вербализации (Андрей, 22 года):

И. Ты попал в колонию впервые. Каким образом ты узнал элементарные правила поведения здесь, что можно делать, а что нет?

Р. Да,… (хм)… знаешь просто все это, вот и все… Ну, конечно, объясняют. Но я просто знаю правила,.. еще на свободе знал. Ты просто знаешь, как и что нужно делать. Ну ведь мы же просто знаем некоторые вещи и не удивляемся этому. Да, так.

И. И все, что ты знал о зоне на свободе совпало с тем, что ты увидел здесь?

Р. (Смеется) Упорная ты… Тут есть свои, как бы их назвать,.. объяснялы, их уважают, но и они не всем все покажут, да и к ним не каждый подойдет. А потом, все может в любой момент измениться, все правила поменяются, этого никто не подскажет, как на воле. Точно говорю. Есть тут у меня человечек, он меня встретил, поговорил, я знаю, куда соваться не следует, знаю где красные бараки – это как знаки СТОП, а остальное сам понимаю, об этом не расскажешь.

И. Почему?

Р. Потому, что нельзя говорить обо всем, сам потом пожалеешь, особенно на зоне (предел ответа).

В данном отрывке респондент так же старается с самого начала разговора положить предел расспросам, прямо заявляя, что он является носителем некоего знания, получение которого связано с принадлежностью к определенной субкультуре, причем освоить это знание можно и вне стен тюрьмы. Более того, успешная адаптация в тюрьме возможна, когда индивид заранее «подготовлен» и «ознакомлен» с нормами тюремной субкультуры. Эта короткая реплика наводит на мысль о том, что тюремная субкультура давно преодолела границы и застенки реальных тюрем и колоний. Более того, ее установки являются частью повседневного с трудом вербализуемого опыта достаточно большой группы населения. Многим людям так же тяжело объяснить откуда они знают правила тюремной жизни, как другим объяснить происхождение их знания правил приличия.

Для сотрудников исправительных учреждений изначальное нежелание осужденных поддерживать разговор, напротив, было абсолютно естественным явлением, которому они могли дать вполне определенное объяснение. Вот какой совет мы получили от сотрудницы колонии перед проведением интервью: «Люди здесь годами находятся в изоляции, это сильно на них влияет, они не все могут понять. Вы, поэтому, вопросы попроще, что ли, задавайте. А то они Вас не поймут». И еще одна реплика от сотрудника администрации колонии: «Много от них (осужденных) не ждите. Они совсем тут отстали от жизни». Поразительный когнитивный диссонанс! Осужденные уверены, что они являются носителями специфического знания, помогающего им приспосабливаться к экстремальным условиям, в то время как администрация лишает их способности здраво рассуждать!

Нарушение временной последовательности

В нарративах осужденных прослеживается отсутствие четкой последовательности событий во времени. Просьба рассказать о своем обычном распорядке дня оказывается достаточно обременительной. Г. Сайкс, в своем исследовании тюремных сообществ, обратил внимание на кардинальную трансформацию представлений о времени в условиях лишения свободы. Рутинность режимных правил, их монотонное повторение изо дня в день приводит к размыванию границ индивидуального времени [1, 65]. Прошлое на свободе, с его яркой сменой событий замещает представления о настоящем и будущем. Нарративы наших респондентов отрицают хронологическую последовательность повествования, что подтверждает вывод Сайкса о нарушении индивидуального времени в условиях изоляции. Кроме того, временная разорванность повествования заставляет исследователя более внимательно и скрупулезно относиться к самой структуре нарратива. Если отсутствует или слабо выражена хронологическая секвенция, то основное внимание исследователя должно быть направлено на то, в каком порядке сам респондент располагает событийные ряды. В расположении событий по аналогии или ассоциации в интервью с осужденными можно проследить личное отношение респондента, которое в столь минимальном количестве представлено в повествовании.

Достаточно распространенным для рассказчиков является стремление начать повествование с какого–то яркого, запоминающегося момента, с того, что в большей степени затронуло их воображение, чувства, мысли. Это объясняется все той же рутинностью обыденной жизни на зоне, где даже незначительное нарушение повседневности воспринимается как экстраординарное событие, перекрывающее остальные практики и факты. Дальнейший рассказ уже строится по аналогии с этим самым ярким впечатлением, которое обусловливает появление различных персонажей, суждений и оценок. Так, разговор с одним из осужденных мужчин начался с его рассказа, как они в отряде инсценировали игру «Поле Чудес». Именно из рассказа о реакции администрации, осужденных других отрядов на это представление становится очевидным характер взаимодействия между различными группами в данной колонии. Другой нарратив о жизни в колонии был построен вокруг рассказа о трагическом случае: гибели осужденного на производстве. Рассказчик оказался одним из свидетелей трагедии и именно участие в расследовании инцидента определило его положение в колонии.

Еще одно повествование женщины осужденной, несмотря на конкретно заданный вопрос, тоже постепенно сводится к самому яркому впечатлению – пребыванию в карцере, которое разделило ее жизнь, ее восприятие себя и окружающих на до и после. Карцер стал своеобразной демаркационной линией, определяющей ее настоящее и, возможно, будущее. Поэтому рассказ постоянно возвращался к этому событию: «Я другой стала, когда выпустили… точно другой... У меня как будто что–то оборвалось внутри…Я даже помню, когда» (Марина, 30 лет).

В этом нарративе четко выражена индивидуальность героини, хотя предыдущий текст рассказа бал максимально абстрактным, пока разговор не коснулся пережитого наказания. Поражает даже та рефлексивная точность, с которой респондентка характеризует пережитое событие. Во–вторых, процесс самоопределения начинается с момента потери себя – «Вот тогда от боли, усталости, всего это и оборвалось… внутри» и далее – «А тут все. Я поняла, что пропала». Необходимо заметить, что внутренняя убежденность наших респондентов, что они сделали важные для себя выводы, никоим образом не поддерживается сотрудниками колоний, считающими, что «они совсем тут отстали от жизни». Здесь на когнитивном уровне очевидно, насколько противоположны субкультуры двух групп, вынужденных сосуществовать в одном пространстве, – субкультура администрации и субкультура осужденных.

В–третьих, женщина в конце указанного фрагмента воспринимает себя в качестве обладательницы уникального опыта, получить который возможно, лишь пережив события ее жизни. Подобная установка четко выражена в другом отрывке из ее интервью: «А я ей и говорю – ты еще ничего не знаешь здесь, ты бы, как я, хотя бы раз в карцер, тогда бы мне было о чем с тобой …поговорить. Вот так» (Марина, 30 лет). Полученный опыт, несомненно трагически отразившийся на ее эмоциональном состоянии, дает ей определенные статусные преимущества перед другими осужденными женщинами. И, самое интересное, что эти преимущества никем из ее окружения не оспариваются.

Анализируя нарративы, мы обнаружили важный компонент любого из полученных повествований. Несмотря на первоначальную замкнутость и настороженность, на очевидный дефицит доверия и к интервьюеру, и к присутствовавшим сотрудникам колонии, у рассказчика прослеживалось устойчивое убеждение, что он обладает особенным знанием, какой–то специфической «жизненной философией», не понятной и не передаваемой окружающим. Словно существует два здравых смысла: один – для жизни на свободе, другой – в изоляции. Более того, в зависимости от положения респондента в тюремной иерархии, он мог демонстрировать некоторое снисходительное отношение к собеседнику: «Вам ведь всего и не расскажешь. – Почему? Не доверяете? – …Да не… Вы же просто не отсюда, не с зоны...» (Валентин, 54 года). Причем, это замечание скорее относится к интервью с мужчинами, с женщинами–респондентками в ходе нескольких бесед устанавливались достаточно доверительные отношения.

Сотрудники колоний, напротив, стараются пресечь проявление «жизненной философии» осужденных. Более того, в самих ритуалах обращения к осужденными представители администрации подчеркивают свое главенствующее положение, называя их между собой «парнишками», независимо от возраста и статуса осужденного.

Стратегии формирования маскулинной идентичности

Попытки создания гендерной Я–концепции осужденными показательны в процессе выяснения специфики формирования гендерной идентичности в условиях лишения свободы. Для сравнения мы приведем фрагменты из двух интервью. Первый фрагмент принадлежит мужчине 38 лет, дважды судимому, на момент интервью разведен, перед осуждением состоял в гражданском браке, детей нет.

Фрагмент 1.

И. Что значит для Вас быть мужчиной?

Р. Мужиком?… Главное – это за себя отвечать, за все свои поступки… то, что мы сейчас здесь, а не где–то там, это тоже означает, что мы отвечаем…за себя, за других, …иногда. Еще важно, что ты знаешь где свои, а где чужие и своих не забываешь. Для мужика свой человек – дороже любой б…, дороже бабла, потому что, если ты знаешь, кто свой, ты не пропадешь в мире, нигде, ни на воле, ни на зоне. Некоторые здесь этого не понимают, им объясняют … по–мужски… Как? Ну сначала предупредят, потом, если не понял, то и бьют. Вот еще важно: мужик не боится драки, его и избить можно до смерти, но для него это выдержать то же, как проверка, как мужика. А все остальное – это уже неважно. Можно и с бабами, можно и так, не особо на них, это все уже второе. Я вот смотрю на малолеток и удивляюсь, они как не мужики, чего–то друг перед другом, у кого накол круче или сколько баб было. А причем здесь все это. Ведь как их прижмет, так сразу в красную хату бегут друг на друга … и все наколы забывают. Что у них от мужиков? Ничего. Вот.

Рассмотрим, как респондент формирует свою идентичность в этом фрагменте. С очевидностью он относит себя к гетеросексуалам, и одной из главных характеристик гетеросексуальности он считает не столько интимные отношения с другим полом (это не важно…), сколько умение контролировать свои сексуальные желания и телесные потребности (мужик есть мужик, он не зависит от этого…). Здесь респондент подтверждает позицию минимизации телесных практик, на что направлен и весь тюремный режим, стремящийся дисциплинировать тела осужденных через свод режимных правил и предписаний. Респондент конструирует «норму» мужественности через соотнесение с неким абстрактным понятием «свои». Из контекста интервью понятно, что к категории «свои» могут относиться участники одного криминального сообщества, представители одной тюремной касты. Именно четкое определение своих позволяет индивиду выжить в любых условиях и этот способ выживания определяется как «мужской». Все иные способы, опыты выжить, такие как обвинение друг друга, или доказательство первенства друг перед другом (у кого накол круче или сколько баб было; как их прижмет, так сразу в красную хату бегут друг на друга…) респондент отрицает, как не соответствующие мужскому типу поведения. А вот отрывок из другого интервью, где мужественность так же трактуется, как характеристика человека, принадлежащего к категории «свои». Здесь речь шла об отношении с администрацией: «Они, отрядники, ведут себя не по–мужски, не по–человечески, – А что означает по–мужски? – Ну, не надо показывать, что ты администрация, а он зек. Можно же просто без различий. Лучше бы так всем было…» (Сергей, 35 лет).

На основании анализа данного отрывка можно сделать несколько предположений о формировании гендерной идентичности в условиях лишения свободы. Особенности криминальной среды, ее традиционность, даже патриархатность, насильственное гомосоциальное объединение индивидов предполагает некоторые особенности в восприятии пола осужденными. Респондент демонстрирует абсолютную уверенность в своем определении мужественности, последовательно доказывая, какие категории относятся к первостепенным, а какие нет. Мужественность – это умение нести ответственность за собственные поступки и соотнесение себя с конкретной социальной группой, что предусматривает отстаивание ее интересов и полное подчинение законам этой группы. Представители иных групп, даже гомосексуальных, если они наделены ответственностью и так же привержены своей группе, наделяются признаками мужественности. Женщины выводятся из нарратива почти полностью. Через отношения с женщинами конструировать свою идентичность могут только те, кто лишен признаков мужественности в принципе. Мужская идентичность не основывается на противопоставление мужских и женских практик, она располагается за пределами подобных оппозиций. Мужской опыт приобретается вне женских сообществ и укрепляется через определенное избежание и изоляцию от женщин.

Мы полагаем, что подобная интерпретация мужественности является продуктом воздействия пенитенциарной системы, чьи режимные предписания направлены на десексуализацию индивида. Однако «полной» десексуализации пенитенциарная система достигнуть не сумела, вызвав лишь рост в условиях лишения свободы гомосексуальных отношений. В результате, произошло укрепление позиций традиционных маскулинных практик, связанных с традиционной сексуальной ориентацией. Мужественность в колониях приобретает гипер-автономность, гипер-иерархизированность, которые в условиях современного гендерного порядка, характеризующегося усилением позиций фемосоциальности, ростом квазиидентичностей, оказываются невостребованными.

Стратегии формирования феминной идентичности

Теперь обратимся к фрагменту 2. Респондентом является осужденная женщина, 41 год, несколько раз была замужем, двое детей, младший ребенок находится под опекой бабушки.

Фрагмент 2.

И. Как бы вы в нескольких словах охарактеризовали свою женскую судьбу?

Р. Да такая же, как у большинства. Ничего особенного. Много чего терпела, терпела, пока не сломалась. Не то, чтобы я слишком много хотела, нет, как и все женщины – спокойствия, достатка. Но разве с ними (мужчинами) может быть спокойно, а уж как деньги пропивать да прогуливать они вообще первые, всегда. Мне все тут говорят – ты молодец, боевая. А я такой стала по необходимости, вот и весь сказ. Я даже больше хочу не того, чтобы зоны в моей жизни не было, а чтобы злости во мне не было столько. Я иногда сама себя боюсь, свой злобы. И такой я стала не здесь, а на воле. Здесь у меня нет желания злобу сдерживать. И у остальных нет. Мы тут часто слышим – злые вы, бабы – а нам просто нет сил все это в себе держать, вот и взрываешься… Что озлобило? Да сама не знаю… Как–то всегда получалось не так, как хотелось, как думала. Смотришь на него, думаешь, ну все будет путем, а он смотрит, как бы тебя обобрать да с животом оставить. И окружающие еще пальцем показывают. У меня так было, когда Алешку ждала. Он с отцом водился, его сам отец в дом привел. Думала, все будет, как надо. А когда я беременной была, он пропал, появился через полгода, мы вроде и поженились, но чего я за эти полгода натерпелась. Все, как сговорились, как будто никто до меня с животом не ходил, только и шушукались и пальцем тыкали. Сейчас проще, нагуляла и никого не волнует. А меня все доставали. Я и ребенка не хотела забирать, отец забрал – первый муж сказал ему, что от ребенка не откажется. Так что никому я особенно не была нужна. Здесь мы вроде и понимаем друг друга, но из–за того, что дерганые все, переломанные этими правилами, да распорядками, вот мы и орем друг на друга. Но после этого становится легче.

В этом фрагменте перед нами раскрывается совсем иная стратегия конструирования идентичности. Респондент располагает свой образ на когнитивном перекрестке, с одной стороны, она – как большинство, с другой – она всегда сама по себе и противостоит как миру мужчин, которой носит явно агрессивный и враждебный характер – как бы тебя обобрать да с животом оставить–, так и миру женщин. Изначальная изолированность порождает чувство абсолютного одиночества – так что никому я особенно не была нужна, – которое не является частью осознанно выбранной стратегии, а скорее, есть результат несамостоятельности респондентки, отсутствия у нее чувства самодостаточности. Она, несмотря на наличие детей, многократные замужества, высокий социальный статус в колонии, не приобрела опыта автономного конструирования своей идентичности. Она не противостоит тем интерпретациям своей идентичности, которые получает от окружающих, принимая их априори как подлинные, и не пытается утвердить собственную позицию, объясняя все перипетии жизни столкновением интересов мужчин – отца, мужей, следователей и т.д.

В своем рассказе респондентка позиционирует себя как активного агента социального пространства, однако, эта активность транслируется в качестве навязанной обстоятельствами и не свойственной, по мнению респондентки, ей изначально черты. Те качества, которые ей приписывают окружающие, позиционируемые в качестве положительных – ты, молодец, боевая, – рассматриваются женщиной как нежелательные, искажающие ее «женскую сущность». В своем повествовании информантка совершает циклические движения от того, какие качества женственности в ней заложены, к тому, какие качества «неженские» ей приходится проявлять. Ее активная позиция – это результат сбоя «естественного хода вещей», который ведет к внутреннему конфликту (всегда получалось не так, как хотелось, как думала), нарушению коммуникации со средой, проблематизации собственной идентичности. В результате мы можем предположить, что воспроизводство женских практик в условиях лишения свободы основывается на утверждении несамостоятельности, несамодостаточности женщины как социального субъекта. Подобная стратегия не позволяет осужденной женщине провести независимый анализ событий собственной жизни, внушает ей ощущение ущербности и изолированности.

Принципиально важными и интересными, с нашей точки зрения, являются слова респондентки, посвященные злости и распространенности этой черты среди осужденных женщин. Злость – это то, что объединяет осужденных женщин и отличает их от остальных. Если маскулинность в первом фрагменте представляется некой символической силой именно благодаря наличию абстрактных объединяющих коррелят (респондент–мужчина не объясняет, что именно позволяет проводить разграничение на своих и чужих), то феминность в качестве «объединяющего» звена выдвигает конкретное состояние, вызываемое изначальной отторженностью и разобщенностью женщин. Эта солидарность женщин в местах лишения свободы воспринимается в качестве угрозы, поэтому респондентка и воспроизводит расхожую фразу в адрес женщин–осужденных: мы тут часто слышим – злые вы, бабы. Показательно, что в интервью с сотрудниками колоний мы столкнулись с мнением, которое точно повторяет вышеприведенную фразу: «С женщинами сложнее, никогда не знаешь, что они сделают в следующий момент. Злости в них больше, ненависти» (Сотрудник отдела по воспитательной работе УФСИН).

На основании этого совпадения мы можем сделать некоторые предположения о существующей стратегии репрезентации женских практик в условиях лишения свободы, которую воспроизводят и женщины, и внешние наблюдатели – персонал колоний. Эту стратегию условно можно назвать денатурализацией женских ролей. Состояние каждой отдельной женщины и всего женского коллектива в колонии описывается в терминах неестественности, несвойственности, недоразумения. Женщина в колонии – это некий нонсенс, который вреден самому исправительному учреждению, он нарушает внутреннюю структуру пенитенциария, искажая систему контроля, лишая наказание его сути.

Резюмируя анализ гендерных практик тюремной субкультуры, мы констатируем, что в тюремном сообществе под воздействием механизмов контроля и наказания, направленных на десексуализацию индивида, формируется две стратегии конструирования гендерной идентичности. Первая, характерная для мужских пенитенциариев, стремится к максимальной сексуальной автономности, что ведет к формированию строго иерархичного сообщества, другая, принятая в женских исправительных учреждениях, исходит из постулата несамодостаточности женских практик, неспособности их сформировать собственную культурную среду и неприспособленности эффективно функционировать в закрытом социальном пространстве колонии. Из вышесказанного мы делаем вывод, что смысловое содержание гендерных стратегий, характер их протекания в различных социальных структурах зависит не от моделей маскулинности и феминности, легализованных в данном обществе, а от взаимоотношения определенного социального действия в конкретном социальном пространстве.

Литература:

1. Sykes G. The Society of Captives. A Study of a Maximum Security Prison. – Princeton: Princeton University Press. 1958. – 144 p.

2. Гарфинкель Г., Сакс Х. О формальных структурах практических действий // Социология. 2003. № 2. С. 94–136

3. Здравомыслова Е., Темкина А. Анализ нарратива – возможности реконструкции социальной идентичности / В поисках сексуальности: Сб. ст. СПб, 2002. С. 549–558.

4. Рогозин Д.М. Когнитивный анализ опросного инструмента. – М. Ин-т Фонда «Общественное мнение», 2002. – 254 с.

5. Ярская–Смирнова Е.Р. Одежда для Адама и Евы: Очерки гендерных исследований. – М.: РАН. ИНИОН; Сарат. гос. техн. ун-т; Центр соц. политики и гендерных исследований, 2001. – 254 с.